"Украинской Атлантидой" назвала зараженный радиацией и покинутый людьми чернобыльский край поэтесса Лина Костенко, а культуру местных жителей — сокровищами. За тридцать лет, которые прошли после аварии на атомной станции, десятки людей из года в год пытались записать, собрать, показать и сохранить то, чем жили тысячи лет славяне на Полесье.
"Для них переезд — психологическая катастрофа"
"Проехали Ровенщину, Житомирщину, — читает нам выдержки из своего дневника середины 1990-х годов этнограф, главный хранитель фондов Музея этнографии и художественного промысла Института народоведения НАН Украины во Львове Людмила Булгакова. — И чем дальше, тем больше всех охватывает гнетущее впечатление от увиденного за окном — брошенные хаты, разрушенные общественные здания, колхозные фермы, заросшие поля. В середине 1990-х такие картины можно было увидеть в Украине, но тут разруха была более глубокой и уродливой. Где-то мы такое раньше видели? В памяти всплывают кадры Второй мировой войны: дома без крыш, оголенные печи на пожарищах, пустые села…".
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕЕ: 10 вопросов и ответов о Чернобыле
Сотни и даже тысяч лет в украинском Полесье жили крестьяне. Жили от зимы до лета, от осени до весны. Каждый год у них был похож на предыдущий. Край долгое время оставался эдаким законсервированным регионом. "Эта законсервированность была и в вещах, и в архитектуре, и в привычках, и в традициях, — говорит старший научный сотрудник Музея народной архитектуры и быта во Львове Надежда Боренько. — И что самое удивительное, нам приходилось слышать, что строительство станции было воспринято некоторыми местными жителями радостно — во многих домах наконец-то появился свет".
"Полесье — своеобразный регион, — рассказывает замдиректора Государственного научного центра защиты культурного наследия от техногенных катастроф Александр Васянович. — По мнению историков, это прародина славян. Территория от Днепра до Вислы вдоль реки Припять, то есть территория украинского Полесья, не знала заметных миграционных потоков, у нее не было контактов с неславянами. Территория специфическая с географической и экономической точки зрения. Это край, где не было промышленности, а значит — чужаков. И поэтому его культура — устоявшаяся, архаическая. Полесье интересно с точки зрения реконструкций. Так можно предположить, что по отдельным фразам и словам, язык, на котором тут говорили, относился к временам, как минимум, Киевской Руси. Поэтому утрата этой культуры несет утрату и для других культур, которые основывались на ней. На территории Слобожанщины или Подолья мы не можем та глубоко проследить корни. А на Полесье некоторым обрядам тысяча лет".
И вот на земле с тысячелетней историей прогремел взрыв продолжительностью в полторы секунды. И местным сказали: надо бежать. Почему? Какая-то там невидимая сила под названием "радиация" убивает.
"Люди утром проснулись, и все перевернулось с ног на голову, — рассуждает Людмила Булгакова. — Как бы войны или цунами нет, а надо куда-то бежать. И информации тоже нет. Представьте себе отдаленные села Полесского, Иванковского районов Киевской области, в которых толком и не знали, что это за станция рядом построена, для чего работает".
"Когда началось насильственное переселение, людей вывозили в разные уголки страны, — продолжает она. — Так вывезли из загрязненного села среди всех остальных двух пожилых одиноких женщин, которые все время были очень дружны. И государство почему-то решило, что им будет достаточно одной квартиры на двоих. На одной кухне те так поссорились, что решили вернуться на свою землю. Образно говоря, пролезли почти под колючей проволокой. Каждая нашла себе хату. И стали жить. Вот это драматизм!".
"На Полесье жили люди одного места. Как это, нам сложно понять — мы с легкостью меняем квартиры и города. Но для них переезд — психологическая катастрофа. И не так от потери своего дома, как от потери среды обитания, — продолжает Надежда Боренько. — Младшие адаптировались, а люди старшего поколения — нет. Мы ездили к переселенцам. Но чтобы у них что-то узнать, столько слез надо было с ними выплакать и отчасти понять их трагедию. Людей вырвали с корнями, и они не приживались на новой земле. Дома у них были просторы, они ими жили. А на новом месте им дали маленькие участки земли. Интересно было видеть, как люди садили кабачки, которые фактически росли на асфальте, только корни были в земле". "Переселенцы элементарно даже не могли использовать привычные народные приметы и определять погоду. Теперь они вынуждены были жить в других условиях", — замечает Александр Васянович.
Надежда Боренько говорит, что приходилось наблюдать, как уровень психологии старших людей был повернут на столетие назад. "Они даже, когда рассказывали о бедах советского времени, как дети удивлялись, почему так было", — говорит она.
"Мы рылись в грязи и вытягивали из нее сокровища"
Надежда Боренько и Людмила Булгакова — члены этнографических экспедиций в зону отчуждения в 1990- годах. Их организовывал и организовывает Ростислав Омеляшко, который ныне заведует Центром защиты культурного наследия от чрезвычайных ситуаций. Как говорит он сам, исследователи застали еще "теплые дома", ведь кое-где еще жили носители аутентичной культуры.
"Члены экспедиции и сегодня приезжают в село, ходят от хаты к хате, смотрят, что осталось, — говорит Александр Васянович. — Собираются вещи — не только предметы народного искусства, но и документы, почтовые открытки. Например, по надписи в открытке: "Здравствуй, дорогой тато", можно судить о том, как могли говорить люди в быту. А еще брали школьные тетради, медицинские карточки, библиотечные формуляры. По ним можно было отследить, что читали, чем болели. А чего стоят старые фотографии! Большинство информации только предстоит понять и обработать".
Ныне собран уже внушительный архив — 47 тысяч историко-этнографических и археологических памяток и 150 тысяч архивных документов. Всего с конца 1980-х годов и до сегодня ученые успели побывать в 570 населенных пунктах из 900 в зоне, загрязненной радиацией.
"Многие исследователи "купились" на предложение поехать в зону, загрязненную радиацией. Ведь это был один из тех случаев, когда мы понимали, что исследовать будем то, что уже скоро может исчезнуть навсегда. Поехали, зная о радиации, — продолжает Людмила Булгакова. — Наше первое задание было ехать в опустевшие села Киевской и Житомирской области (таких на карте можно отметить более 80, — Авт.). В некоторых из них мы заставали людей — одну-две семьи людей преклонного возраста. Они были для нас информаторами".
Каждая из собеседниц "Главреда" в разные года на зараженной территории искала свое: Надежда Боренько — керамику, Людмила Булгакова — текстиль.
"Во время экспедиции ты должен войти в каждый дом в селе, исследовать все углы, — говорит Надежда Боренько. — Кто-то шел в комнаты, кто-то лез на чердак. Бывает, идешь по некошеной десятилетиями траве и знаешь: надо опасаться засыпанных колодцев, чтобы в них не провалиться. Но защитные механизмы в зоне, кажется, включаются автоматически. Ты понимаешь, что нельзя, особенно женщинам, садиться на землю или лавку в хате. Порой так не хочется заходить в какую-то хату, тебя к ней не тянет, а другая аж манит, приглашает. Заходишь и начинаешь искать то, что люди оставили при поспешных сборах — многие уезжали лишь на три дня. Это потом оказалось, навсегда. Спустя время кому-то разрешили вернуться и что-то забрать. Но приехали не все. Но и для тех, кто возвращался, некоторые вещи представляли меньшую ценность, чем для нас. Это мы рылись в грязи и вытягивали из нее сокровища".
"По всему Чернобылю мы видели изделия гончаров из Лубянки"
"Нельзя сказать, что в 1986 году люди выращивали лен у себя на грядках и ткали домотканое полотно, — говорит Людмила Булгакова. — Но и на том этапе были свои традиции, например, в оформлении одежды. Так, на Киевщине женщины старшего возраста показывали новые вышитые фартуки — подарки невестки свекрови в день свадьбы, которые потом держали на смерть".
Булгакова убеждает, что, в отличие от других районов Полесья, Чернобыльский район не был хуторянским, забытым на болотах. Он считался довольно развитым в конце позапрошлого века, и все благодаря реке. "По найденным фото видно, что в 1920-е годы тут уже никто не одевался по-бабски, — объясняет она. — Молодежь не носила домотканые юбки или сорочки. На фото мы видим сорочки, пошитые из купленного тонкого полотна, с элементами кроя. А чего стоили чернобыльские корсетки — они задавали силуэт всему образу!".
Вышивка — черно-красная. Полихромности не было. "Нитки для вышивки — покупные, их называли "гориной". Люди не могли объяснить этимологию слова, но, судя по всему, оно имеет немецкие корни. В Украине такие нитки не изготовляли — привозили из России либо Европы".
Отдельно этнограф рассказывает об уникальных овручских рушниках. Члены экспедиции иногда находили их в заброшенных домах. Эти красно-черные "завіски на всі боги", как их тут называли, были длиной до пяти метров, тканные. Они были вытканы, как ковры с очень интересными геометрическими мотивами. "Заткано все поле! — говорит Людмила Булгакова. — Названия мотивов, как правило, ассоциативные: "на козака", "осак", "пальцы", "кулаки", "журавли", "кресты". В быту эти рушники активно не использовались. "В 1986 году их никто не вешал на стену — держали как память, как красивую вещь в скрынях, — говорит этнограф. — Но можно представить, сколько икон на праздник можно было украсить сразу. В богатых домах — четыре-пять". Изготовить овручский рушник — дело тонкое и дорогое. Когда-то для этого использовались тонкие нити. Но, как говорит Булгакова, ткацкая традиция стала исчезать не после взрыва на ЧАЭС, а гораздо раньше — с появлением колхозов — тогда женщины уже не могли коротать время у ткацкого станка, а шли на работу. Поэтому богатые тканные рушники в этом регионе сменились на вышитые. После аварии случилось другое — память о тех, кто ткал и как ткал, стала угасать.
"С точки зрения керамики, очень интересно село Лубянка, сгоревшее при пожаре в прошлом году, — рассказывает нам Надежда Боренько. — Если вышивка, как правило, оставалась в пределах села, то керамика расходилась далеко за его пределы. По всему Чернобылю мы видели изделия гончаров из Лубянки. Это был фактически центр, который обеспечивал несколько районов Киевской области посудой. До последнего там оставались два гончара — они вернулись после отселения. Я несколько раз бывала там, и один из них водил меня по селу, показывал дома гончаров. Например, был такой Евтух Безверхий. В его хате осталось множество тарелок и мисок. Совершенно новых, не использованных. Но это была бракованная посуда, с трещинами, которую невозможно было продать, но и выбрасывать жалко".
Надежда говорит, что в Лубянке была простая керамика. Но встречалась и цветная. Ее привозили местным. "Тут считалось, что на храмовые праздники должны быть миски расписные, — рассказывает она. — И мы их видели. Захожу как-то в один брошенный хозяевами дом. А там явно кто-то живет — это мог быть или бомж, или преступник: кровать застелил овручским красным тканным рушником, а на окне стоит красивый черниговский горшочек. Я извинилась вслух и взяла его… Но вывезти из зоны так и не смогла. Оказалось, эти размалеванные изделия больше всего притягивают радиацию. Обычные можно еще отмыть, а эти, как металл, берут радиацию".
"Местная керамика как часть быта людей, вся интересна, — утверждает она. — Но я, кроме керамики, занимаюсь темой народного питания. И вот захожу в одну хату, где жили люди, смотрю, много посуды — от маленькой до большой, к каждому виду еды своя посуда. Смотрю на нее и думаю: насколько эти люди любят свою простую и такую разнообразную жизнь! Они даже не знают, что существует какая-то другая. И вы не можете представить, с какой любовью они рассказывают о приготовлении пищи, блюдах, рецептах, традициях".
Надежда говорит, что важна не так керамика, как действия с ее применением, которые сопровождали ритуальные праздники: "Практически в каждом селе были свои нюансы. И найдя керамику, взяв ее в музей, мы описывали именно обряды. Еще со времен неолита керамика была в первую очередь основой жертвы, которая всегда приносилась с едой. Позднее жертвенное и бытовое назначение переплелись. Например, мы знаем про обряд "разбивания бабиной каши" на крестинах. До 1986 года он сохранился только там. К этому дню акушерка, должна была сварить пшенную кашу, положить в горшок, украсить его цветами. В конце трапезы все присутствующие клали на эту кашу деньги, кум брал специальную палку и разбивал тот горшок. А каша должна была быть приготовлена таким образом, чтобы после разбития горшка, она сохраняла его форму. Затем черепки от того горшочка раздавали женщинам детородного возраста — кидали им в подол или клали на голову, чтобы к ним перешли крестины, а значит — родились дети. То есть исполнялись некие магические действия, которые бы обеспечивали приплод в семье".
"Что ты будешь вспоминать с чужим человеком?"
"Коллективная память формирует народ, сообщество, — говорит главный хранитель фондов Музея этнографии и художественного промысла Института народоведения НАН Украины во Львове Людмила Булгакова. — Если несколько поколений живут в одном селе, дети забегают к бабке, видят в ее хате в скрыне сорочку, которую она вышила в юности, то сохраняется визуальный атрибут памяти. Она формирует коллективную память целого села. Что натворила авария? Взяла за шкирки каждого отдельно и разбросала по стране — и память разбилась. Приехавшим на новое место даже не было с кем говорить. Что ты будешь вспоминать с чужим человеком? И в этом трагедия Полесья. Знаете, на Тернопольщине сейчас не вышивают знаменитые борщевские сорочки, но память существует — у кого-то вышиванка сохранилась, кто-то ее то и дело видит, они все время перед глазами. Здесь этот момент утрачен. В Киевской области или Николаевской, где живут переселенцы, например, из Овручского района, памяти такой нет — среда уже не та. И эта драма со временем только приобретает остроту".
Как и не говорят уже на том языке, на котором говорили в родном селе. Александр Васянович во время разговора с нами показывает четыре тома "Говірки села Машеве": "Жители этого села были отселены. И к ним поехали языковеды, чтобы опросить — спрашивали людей о семье, быте. Исследователи говорили, что разные поколения в одной семье даже говорили по-разному. Тенденция была к украинизации. Бабки говорили на своем языке, младшие под влиянием школы, газет, радио — на своем".
"Несколько лет я не ездила в Чернобыль, но прошлой осенью собралась описывать недописанные предметы, — говорит старший научный сотрудник Музея народной архитектуры и быта во Львове Надежда Боренько. — Я так была благодарна Ростиславу Омеляшко, что он меня взял с собой. Потому что за те двенадцать лет, которые я не была в Чернобыле, он очень изменился. Я взялась за керамику, и вспомнила все те эмоции, переживания. Чернобыльская зона своим климатом, тишиной на меня всегда хорошо влияла, даже оздоровительно. Казалось бы, опустошенная земля, а она такая спокойная".
фото: Facebook Мистецький Арсенал
Наши стандарты: Редакционная политика сайта Главред
Читать Главред в Telegram
Главред на YouTube
