В мире науки Игорь Козловский известен как религиовед, а родным, друзьям и студентам еще и как философ по жизни. Кажется, самые сложные обстоятельства Игорь Анатольевич воспринимает не просто как испытания, а как возможность научиться чему-то новому и познать мир. Даже те, в которых ему довелось находиться почти два года в заложниках у представителей террористической организации "ДНР".
Сегодня ученого, освобожденного в результате большого обмена в декабре 2017 года, сложно спрашивать о пытках и издевательствах, которые ему довелось пережить в застенках в Донецке. Да и стоит ли? Возможно, этим наконец-то вскоре займутся украинские следственные органы, которые за три месяца жизни ученого в Киеве так и не смогли взять у него показания в полном объеме.
Ныне важно другое – опыт Игоря Козловского, его наблюдения, переживания могут не только помочь составить списки заложников, которых террористы удерживают в местах лишения свободы, но и освободить их. И не только освободить, но и попытаться вернуть не территории, а людей в Украину. А для этого надо понимать, о чем думают граждане нашей страны по ту сторону линии разграничения, чем недовольны и в чем разочаровались.
- Игорь Анатольевич, каждый раз, когда с Вами общаюсь или слышу выступления, возникает ощущение, что два года плена были не только фактом из жизни, но и опытом, которым Вы непременно должны поделиться. Какие главные выводы сделали для себя после освобождения?
- Я не хотел, чтобы время прошло зря. Возможно, потому что я такой человек: пребывая в любых условиях, наблюдаю, что происходит со мной, вокруг меня, что это мне дает, что нового могу узнать. И не только о себе или моей позиции, а вообще нового. За эти два года я встретил множество людей с совершенно разными взглядами, которые в начале конфликта стояли на разных позициях. Среди тех, с кем приходилось общаться, были и боевики, и россияне, и те, кто начинал военные действия. Были рядом и уголовные преступники или те, кто в силу безработицы или вообще проблем с выживанием, совершал то или иное преступление. Мне интересны люди как таковые. И общение с ними давало возможность собрать личностные свидетельства, которые я обрабатывал. Находясь в тех условиях, раздумывал, чего не сделал я, что такое большое количество людей пошло на ту сторону.
И для меня эти два года – действительно, опыт. Переосмысливая, я сделал его материалом, который можно дать и украинскому обществу, и даже мировому. Если говорить о конфликте, то сейчас больше тех моментов, которые необходимы для осмысления не только Украине, но и миру. Потому что понимаем, происходящее в Украине на границе с Россией, – это угроза для всех. И именно это я бы хотел донести до международного сообщества. Об этом говорю в публичных выступлениях и при личных встречах. Все мы – часть общества, на котором лежит ответственность. Мы не можем просто наблюдать за происходящим на Донбассе. Украинское гражданское общество должно быть более активным, чтобы те или другие решения были приняты, а органы власти - прислушиваться к гражданскому обществу.
- Что Вы считали важным сказать во время встреч с представителями стран Нормандской четверки?
- В начале третьего тысячелетия думал, что оно должно быть тысячелетием не воин, а конструктивного диалога, построенного на плюрализме мнений, на умении слушать. Для этого зрелыми должны быть две стороны – ты и тот, кто с тобой общается. И не просто общается, а даже под влиянием этого диалога принимает те или иные решения. То есть мы говорим не просто о позиции, а о конструктивной деятельности. Вот именно такие моменты, связанные с разными уровнями диалога, являются теми важными, которые я бы хотел донести до общества.
- Интересовались ли Ваши самые разные собеседники, как можно изменить "мир", построенный на оккупированных территориях?
- Я бы сказал "необходимо изменить". "Можно" – это прогноз, а не задание. А если мы говорим, что мы должны изменить – это уже призыв к действию. И я призываю к процессу, а не просто к размышлениям на эту тему.
- Вы как-то говорили о внутренней и внешней оккупации. Можете охарактеризовать эти два процесса?
- Внутренняя оккупация – это когда человек допускает к себе информационные потоки, присутствующие сейчас там - российские СМИ, местную прессу, существующую под влиянием российской машины. Там множество людей не умеют размышлять – кого-то не научили, кто-то настолько ленив, что и сам не хотел. Таким людям лучше использовать то, что уже разжевано. Они не привыкли употреблять твердую пищу. Если бы могли копать чуть вглубь, то тогда бы и анализировали происходящие вокруг процессы и то, что льется на них с экранов. Но многие не знают, как. У них есть конструкты, которые были созданы на протяжении их жизни, они смотрят на мир через эту призму. То есть люди на Донбассе с самого начала уже находятся в состоянии внутренней оккупации. Они взяли это как некую закономерность. Они даже не понимают, что находятся в оккупации.
- То есть внутренняя оккупация была первичной?
- Да. Вначале люди принимают некую систему координат и живут согласно ей. И если человек привык к внутренней оккупации, то внешняя уже для него таковой не является, потому что последняя совпадает с внутренним миром. Когда ты разговариваешь с такими людьми, то они все время повторяют, как хорошо было в Советском Союзе. Но что хорошего там было? Кто-то был молод, поэтому ему было там хорошо. Союз был единой семьей – человек мог поехать в любую республику. Возможно. Но при этом люди не понимают, что они были несвободными. Никто не мог выражать свое мнение, читать литературу, которую хотелось, поехать даже в ту же Турцию – надо было получать массу разрешений. Тогда у людей не было выбора, смыслового выбора, внутреннего. "А зачем?", - спрашивают меня. Им и сегодня этот выбор не нужен. А если это так, если они кушают только то, что им дают, то люди находятся во внутренней оккупации. И для таких людей основное потребление внешнее. Если есть что кушать и где спать, то этого достаточно. Такие вот животные моменты. А это на самом деле не люди, это полуфабрикаты. Для того, чтобы быть человеком, должен быть выбор. Когда я спрашивал некоторых о смысле бытия, то для большинства подобный вопрос, возможно, звучал впервые. Я интересовался: зачем ты живешь, какая твоя миссия, ты же не случайное создание? Многие не понимали таких вопросов.
Читайте также: Военнопленный Николай Герасименко: "В колонии меня прятали в одиночке, перестал даже разговаривать"
- Это Вы говорите о тех людях, с которыми довелось находиться в местах лишения свободы? Наверное, отрывали им глаза?
- Я бы хотел им открыть глаза.
- Были те, кто вновь и вновь шли на контакт?
- Постоянно. Им было интересно со мной разговаривать. Они все время что-то открывали для себя. Я, если так можно сказать, находился в режиме лекций. Это моя внутренняя позиция. Начинал с самых простых вещей. Но оказывалось, и о них они ничего ранее не знали. Люди открывали для себя какой-то новый мир. А мы же понимаем, что чем больше человек открыт другим культурам, мировоззренческим позициям, горизонтам, то он становится более свободным, избавляется от тех вещей, которые его ограничивают.
- Приходилось разговаривать с людьми, которые Вас удерживали?
- Они тоже интересовались, специально приходили спрашивать мое мнение. Речь шла о культурных, этнокультурных, исторических моментах, религиоведческих, философских вопросах. Да, у людей есть необходимость в таком общении. Особенно у тех, кто постоянно или общаются с уголовными преступниками, или сами таковыми являются. Ко мне приходили авторитеты.
- Которые оказались за решеткой еще до конфликта?
- Задолго. Некоторые сидят уже по двадцать лет. И у них тоже были вечные вопросы, связанные с душой. Ко мне относились с уважением. Они не понимали, почему я там находился.
- Освобожденные из плена говорят, что есть некоторое разочарования на оккупированных территориях тем, что происходит…
- И я могу это подтвердить.
- Что должно произойти, чтобы люди признали ошибку?
- На своем личностном уровне они это признают. Но когда собирается несколько человек, то срабатывает уже некое опасение, что кто-то один может выпадать из общего контекста. Они боятся доносов. Поэтому, когда люди собираются вместе, то они превращаются в массу, а масса движется по-другому, нежели один человек. На личностном уровне, когда ты с ним разговариваешь, он это понимает. Как только собираются пять-десять людей, все меняется – никто не хочет быть особенным. И это страх. Это я могу быть другим, и всю жизнь был другим, а для них так не привычно. А разочарование есть у многих. И даже у тех, кто держит оружие в руках.
- Как Украина может использовать это разочарование, чтобы вернуть людей?
- Надо понимать, они разочарованы тем, что все произошло так, как произошло. Но при этом они накопили множество претензий и даже ненависти к Украине. У них в сознании - представление, что начали не они, а в Киеве. Мне приходилось слышать, что если бы тут этого не произошло, то ничего не было бы и там. Разумеется, это миф, который для них создали, и который они взяли за основу. Но именно этим мифом их поддерживают в том, что они были правы. Не хочет человек психологически признавать, что ошибается. Для того, чтобы люди, проживающие на оккупированных территориях, вернулись в Украину не только территориально, но и сознательно, надо чтобы Украина создала условия вообще для населения страны. Украина должна быть сильным и богатым государством.
- Это долгий процесс
- Надо работать. Это должно стать национальной идеей. У нас должен быть мощный средний класс. Речь не идет об олигархах. Такое задание сегодняшнего дня. Надо создавать все условия, чтобы развивалось образование, чтобы больше людей открывали для себя новые горизонты. Мы должны стать привлекательной территорией для этих людей.
- Но если эти люди разочарованы, как Вы говорите, Киевом, и там их фактически бросила местная "политическая элита", то кто для них сейчас авторитет? Когда-то я была в Донецке, и там слышала, что Януковича не уважают в отличие от Ахметова…
- Ахметова же тоже не все любили. Это такие авторитеты на уровне уголовных преступников. Не настоящие. Но они должны быть, а особенно для таких людей, у которых нет своей позиции, им надо за кем-то идти. А в своем большинстве там люди дезориентированы, они ищут, кто станет лидером. К сожалению, лидеров нет. Но я и не вижу, за кем они могут пойти тут. И это проблема. Но я подчеркиваю: именно для этих людей необходимы авторитеты. Самодостаточный человек может жить без авторитетов вообще. Возможно, есть какой-то внутренний, или в прошлом. Но ему точно не нужен какой-то вождь, необходимый для тех людей. И надо искать, воспитывать таких лидеров мнений.
- То есть те, кто руководит этими псевдо-республиками авторитета не имеют?
- Нет. Они как функционеры. А масса понимает, что от тех людей зависит их судьба, поэтому выполняют их приказы. Но это никакие не моральные авторитеты.
- Кого можно было назвать моральным авторитетом еще пять лет назад на Донбассе?
- Таких не было. Потому что над этим никто не работал. И это была одна из проблем, ставшей причиной войны.
Читайте также: Освобожденная из плена Галина Гаевая: Я была шпионом враждебного иностранного государства, работая на ВСУ
- Насколько сейчас влиятельна церковь на оккупированных территориях?
- После того, как начались события в 2014 году, церковь московского патриархата "органично" вошла в этот процесс – освящала и одобряла все действия, в том числе захват зданий, людей с оружием. Практически все другие христианские религиозные организации на некоторое время перешли в подполье, а после покинули ту территорию. Те, кто остались, зажаты в рамках своего молитвенного дома или храма. И они никоим образом не могут влиять на все общество. Что касается московского патриархата, то его верные – традиционные, бытовые православные: посещают храм на Пасху. Но говорить о том, что эта церковь является моральным авторитетом, нельзя.
В начале 2014 года на 4,5 миллиона жителей Донецкой области приходилось около 1800 религиозных приходов, из которых только 750 московского патриархата. Для Донбасса характерно присутствие не православных религиозных общин – протестантов. Так сформировался регион. Его основа заробитчане из разных регионов не только Украины. Было несколько волн миграции – в конце ХІХ века, в 1920-1930 годах, после Второй мировой войны. Все привозили свои традиции. Создавался такой котел, как в США. Тех, кто проживал постоянно на этой территории, мало. Укорененных традиций нет. Поэтому некий плюрализм мировоззренческого выбора всегда был. Но если посчитать всех верующих – православных, католиков, протестантов, мусульман, иудеев, даже тех, кто приходил в церковь лишь раз в год на Пасху, то мы могли насобирать 250-300 тысяч. На 4,5 миллиона человек это мало.
- Те, кто возвращается из плена, в большинстве приходят с Библией в руках и более стойкими религиозными взглядами. Почему?
- Все люди, которые находились в трудных жизненных обстоятельствах – военнопленные и гражданские заложники в подвалах – у всех был вечный вопрос. Ко мне не приходили священники, как и к тем, с кем я содержался. Но это не значит, что люди не размышляли над вечными вопросами. Меня все время наши политзаключенные спрашивали. Но это другая ситуация. Среди наших политических было много людей, которые ранее были не известны ни правозащитным организациям, ни украинским властям. И сейчас такие есть. И ими никто не интересуется. Фактически люди остаются наедине с собой. И кто-то обретает веру, а кто-то теряет. Были случаи самоубийств. Трудно представить себе человека, которому сказали, что ему дают пожизненный срок, что он никому не нужен.
- Всем заложникам и пленным говорят, что Украине они не нужны.
- Да, что не нужны, не интересны Украине, мол, тут останетесь, сгниете в подвалах. И у людей возникает вопрос: зачем жить дальше? Но ведь жизнь – это священный дар, она не что-то случайное, нельзя просто так перечеркивать весь свой жизненный путь. Надо всегда помнить, что эта ситуация на Донбассе – временная, она когда-то закончится. Не бывает таких вечных моментов в относительной жизни.
Кто-то из политических задумывался об исламе, кто-то задавал вопросы о буддизме. Вы же понимаете, чем мы отличаемся от других – среди людей с проукраинской позицией на Донбассе было больше образованных. И этот момент мы должны учитывать в Украине – повышать общий уровень. Среди нас были бизнесмены, которые реально теряли имущество, деньги из-за этих событий. И из-за того, что у них был выше уровень образования, возникали философские вопросы. Они не только рефлекторно реагировали на свое временное пребывание в камере, но и рефлексивно на предмет, что такое жизнь вообще.
- И все-таки как Вы думаете, если бы в 2014 году не было такого вмешательства и поддержки со стороны московского патриархата, то события могли бы развиваться по-другому, "русский мир" тогда бы не ассоциировался с православием МП?
- Надо же понимать, что все началось не с 2014 года, а в 1990-х, когда было потеряно много времени. В 2000-х регион вообще отдали "Партии регионов", и в его дела вообще не вмешивались из центра. Общеукраинское влияние на этот регион был очень слабым. И если даже на Донбассе была какая-то проукраинская община, то она не чувствовала поддержки из центра. Да, мы существовали, что-то делали, но понимали, что влияние России очень сильное. И об этом говорили. Что появляются целые центры "русского мира" как то, например, центральная библиотека имени Надежды Крупской в Донецке. И там была такая ячейка "русского мира" – проводили конференции, собирали интеллигенцию, организовывали выставки. Влияние шло через культуру. На остальное население воздействие было через СМИ, православную церковь. Более того, православную церковь поддерживали олигархи, и не только украинские, но и российские. Один из них выстраивал сеть православных храмов на территории Донетчины. Только на своих предприятиях в области построил 35. Каждый месяц только официально выделял миллион гривен для строительства церквей православной церкви МП. И таких олигархов было много. То есть влияние было. И о нем все знали, в том числе спецслужбы, но ничего не предпринимали. И подобное влияние как дрожжи, кинутые в теплую воду – дало результат.
Но надо сказать, что большинство людей к этим событиям были индифферентны. И вдруг появились российские СМИ, вооруженные люди. Через границу ехали машины и автобусы. Почему не реагировали украинские пограничники, не понятно. И люди видели, кого пропускают через границу, считали, что раз пропускают, то все в порядке вещей. Никто же не задавал вопрос о национальной безопасности. Так что 2014 год был уже следствием событий, происходящих десятилетиями.
- Можно сравнивать с ситуацией в Крыму?
- Не совсем. Полуостров вообще был отдан россиянам, и там находилось большинство пророссийски настроенных граждан. На Донетчине нельзя говорить, что были какие-то пророссийские настроения. "Донецкая республика" была маргинальной организацией. О ее существовании знал мизерный процент населения, большинство с психологией заробитчан – индифферентные люди. И сейчас так. Большинство людей сидят и ждут, когда что-то изменится. Хотя там есть и украинские патриоты, занимающиеся партизанской деятельностью. Есть и те, кто стоит на пророссийских взглядах. Но в большинстве – это безразличная ко всему масса. Чтобы ее вернуть в Украину надо стать привлекательными для них.
- Но там не работает центральное телевидение, на ту территорию не доходят письма, даже позвонить нельзя после того, как в Донецкой области перестала работать мобильная связь…
- Все равно возможность найти можно! Связи, в том числе родственные, остаются, дружеские отношения. Есть Интернет. Есть люди, которые пересекают условную линию разграничения между оккупированной территорией и некупированной. Надо делать что-то привлекательное на территориях вокруг.
- Вы можете назвать фамилии тех, кого боевики удерживали вместе с Вами и кого не освободили 27 декабря?
- Мой ученик Станислав Асеев. Он сейчас находится в сложных условиях в концлагере – в "Изоляции" (речь идет о бывшем заводе по производству изоляционных материалов на окраине Донецка, - Авт.).
- Он не в СИЗО?
- Нет. Там много людей, которые находятся не в СИЗО. У Станислава проблемы со здоровьем. Наступил такой период, когда прошло уже десять-двенадцать месяцев, появилась усталость. И это проблема. Кроме того, есть еще пару людей, которые, мы думали, будут освобождены во время большого обмена. Тот же Василий Савин.
- Как думаете, почему их оставили?
- А чего там оставляли меня постоянно? Нам до конца не известна их логика. С одной стороны, ты поднялся в цене и за тебя надо что-то выторговывать, с другой – наоборот, ты никому не нужен.
- Сколько было попыток освободить лично Вас?
- Несколько. Я до этого слышал, мол, завтра все будет уже решено. Еще в 2016 году этим вопросом занимались разные организации, но постоянно что-то срывалось в последний момент.
- Почему?
- Я сейчас нахожусь в состоянии дешифрирования этих событий, я еще не знаю, какие были решения в тех или других ситуациях. Но мне известно точно, что приезжали на ту сторону лично за мной, вели переговоры об освобождении с местными. Но потом Захарченко говорил "нет". И только когда пошло влияние на уровне Путина, фактически он принимал окончательное решение о моем освобождении, тогда это и произошло.
- Как случилось, что президент Чехии Милош Земан просил о Вашем освобождении лично Путина?
- Не только он, но и папский нунций ездил с письмом к нему. Много представителей разных государств обращались лично. Просто у президента Чехии более дружественные контакты с Путиным.
- Он считается пророссийским
- Да, но это и не однозначно. Хотя у него, действительно, позиция, отличающаяся от других европейских государств. Еще летом 2016 года МилошЗеманлично отправил письмо на имя Захарченко. А тот проигнорировал. Это поразило президента – он написал, а тот даже не ответил. После Земанвстречался с Сурковым, затем лично с Путиным. И уже весь декабрь он и его помощник контролировал процесс – звонили во время проведения обмена, есть ли моя фамилия в списке.
- Вы можете сказать, кто сегодня мог бы стать переговорщиком для освобождения заложников и военнопленных, которых удерживают террористы? И кто может помочь в поисках незаконно удерживаемых лиц на той стороне?
- Это, действительно, сложно. Нам все время необходима хоть какая-то информация с той территории, чтобы весточка доходила – кто и в каких условиях находится. Потому что, например, у Асеева остались на оккупированной территории мама и бабушка. Информацию о нем держат в тайне, нам очень сложно ее получать. Родные вообще опасаются передавать. И мы, кто вернулся, понимаем, что любой интерес к человеку фиксируют на той стороне. И тогда у него могут возникнуть проблемы. Нам очень сложно собирать информацию. Но я считаю, что на уровне Украины этим должно заниматься государство. А у государства должны быть инструменты не только собирать информацию, но и договариваться об обмене. Но без влияния международного сообщества этот процесс не начнется. Нам постоянно надо втягивать международников в процесс. И именно об этом я говорил с президентом Чехии. Да, мы с ним находимся на разных позициях политических, мировоззренческих, но как человек он понимает, что там люди страдают. Мы должны как можно больше влиятельных людей международного сообщества задействовать в процесс давления на Россию и образований, которые находятся на оккупированных территориях.
- Так Украина что, должна вести переговоры с кем, с Путиным?
- Есть же минский процесс, где стороной переговоров выступает Россия. И в нормандском формате она также участвует. Так что мы уже ведем с ним переговоры. И нам надо на этот процесс влиять. Но на официальном уровне, на уровне государства. Мы же видим, к чему может привести такая частная инициатива, как с Рубаном и Савченко.
- Получается излишняя заинтересованность некоторыми заложниками тут, ведет к опасным последствиям для человека там?
- Опасность есть, и я знаю об этом абсолютно точно. Все, кто пребывал там, знают, что внимание или усиление темы с украинской стороны, может привести к тому, что человека бросят в яму – карцер, имею в виду, или это может угрожать вообще его жизни. Хотя с другой стороны, если тебя держат в зоне контроля, фамилию упоминают на разных уровнях, то они понимают, что твою жизнь надо сохранить. Хотя мне то и дело угрожали, мол, я ж понимаю, что в любой момент у меня может остановиться сердце, и никто ничего не докажет. И сердце, действительно, может остановиться. Если я находился в одиночке, ко мне могли зайти, и оно могло остановиться.
- Почему Вас держали в "камере смертников"?
- Здание донецкого СИЗО построено в 1913 году. Во времена Советского Союза там были камеры смертников. Потом, да и сейчас - это камеры для тех, кто осужден пожизненно. Они не приспособлены для того, чтобы там жить. Это очень маленькие помещения, где и одному трудно находиться. А нас там было по двое-трое. Кровати стояли в два-три яруса. Это подвальное помещение. Окно находится на самом верху. Стекла нет. Если не затянешь какой-то пленкой, то в помещение будет лить дождь, падать снег. В камере нельзя двигаться – только вставать или сидеть. И дырка в полу есть вместо туалета. Закрывались такие камеры несколькими уровнями дверей – электронными, обыкновенными. Пространство замкнутое. Ты никого не видишь. Света почти нет – горит одна маленькая лампочка. Связи с внешним миром никакой. И в декабре, как мы потом узнали, всех политических кинули именно в такие камеры, в эти подвалы, хотя их раньше использовали как наказание для преступников.
Читайте также: Военнопленный Иван Ляса: Сепаратистов очень злило, когда я разговаривал на украинском
- Сколько времени Вы в ней находились?
- Полгода. Кто-то больше, кто-то меньше, но в большинстве все политические прошли через эти подвалы.
- Есть объяснение почему?
- А кто там объясняет что-то! Никаких прав там нет. Ни прав, ни свобод! Сказали собираться, отвели и все!
- После освобождения 27 декабря Украина могла опросить всех заложников, составить списки, кто рядом находился с ними из политических, узнать кого надо также освобождать. Вас опрашивали компетентные органы?
- Общее общение было, а детального – нет.
- Так все-таки, о чем надо говорить с мировым сообществом, чтобы нас услышали?
- Интерес мировых лидеров надо все время поддерживать, ведь тема Украины и освобождения людей все время отходит на второй план. И это понятно, не может западное общество держать нас в центре внимания все время. Надо актуализировать в сознании ЕС, что конфликт в Украине - это не только проблема Украины. Это и их проблема, потому что если мы вместе не удержим Россию, то она может оказаться на границе с Чехией, Францией.
- Как Вам кажется, этот аргумент понятен сейчас?
- Можно вспомнить пример из истории - как начиналась Вторая мировая война. Сначала Германия забрала у Чехословакии Судеты. На каком основании? Там было немецкоговорящее население, интересы которого должны быть защищены. Затем европейское сообщество в лице Лиги Наций приехало в Чехию со словами "вам надо сдаваться немцам". Потом была Польша. И так далее. Все это было уже в их истории, в европейской истории. И надо напомнить, что просто так подобные вещи не проходят. Мы же понимаем, что "русский мир" – это не просто какая-то идеология, это реваншистская, имперская идеология. России сейчас необходим реванш – расширить границы до уровня бывшего Советского союза, а то и всего соцлагеря. Или вообще совершить мировую революцию. И так далее. С чего начинался Третий Рейх? С идеи реваншизма после проигрыша в Первой мировой войне. И тут так: Советский союз исчез, и его надо восстановить как российскую империю.
- Вы знаете фамилию того человека, который написал на Вас донос перед "арестом" в Донецке?
- Думаю, что знаю.
- Это сосед или коллега?
- Предполагаю, это человек, с которым мы работали. Там знали о моей проукраинской позиции. Но в доносе было так концентрировано написано, что потом мне говорили, что я "идеолог украинской национальной идеи".
- Когда было страшно за эти два года?
- Не за себя. Мне было страшно за то, что остался сын, который может не выжить, если меня рядом нет. И даже когда меня пытали, я переносил эту боль, страдания, боялся не смерти, а того, что пострадают мои родные. И это главный страх, и он постоянно был. Да, были и некоторые моменты, но назвать страхом их я бы не хотел. Когда я не понимал, как надо разговаривать на те или другие темы, с кем говорить. Но это, скорее, тактические моменты – сказать то, что не стоит говорить. Страха за мою жизнь не было. Я в жизни уже многое сделал. Но если бы со мной что-то произошло, если бы я погиб, то пострадали бы родные. Потому что я не сделал для них того, что должен был сделать – вернуть долг своей любви.
- А общая атмосфера страха на тех территориях чувствуется?
- Да. Люди боятся доносов, там есть атмосфера возвращения в 1930-е годы.
- Какой книги не хватало, когда Вы были в "тюрьме"?
- Книги мне периодически передавали. Сложно сказать.
- Тогда какую первую принялись читать после возвращения?
- Скажу. Делал записи (открывает блокнот). И не одну. "Почему нации приходят в упадок?" Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона, "Непреодолимые" Адама Альтера, "Оргазм, или Любовные утехи на Западе. История наслаждения с XVI века до наших дней" Робера Мюшембле.
Татьяна Катриченко
Наши стандарты: Редакционная политика сайта Главред
Читать Главред в Telegram
Читать Главред в Facebook
